Я к вам пишу промеж делами

Из головного леспромхоза,

Чтоб знали вы, какая с нами

Случилася метроморфоза.

 

Живу я стало быть, херово,

В деревне среди пчел и ульев.

Мой дед – Петров и мать – Петрова,

Ну а моё фамилье – Хульев.

 

Мне мать про батю говорила,

Рассказывая популярно,

Что он работал на Курилах,

Ну, в смысле, летчик был полярный.

 

Любил футбол, любил корриду,

И по душевному порыву

Возил пингвинам в Антарктиду

Свежемороженую рыбу.

 

Летал и с килькой, и с сардиной,

В поставках соблюдая график.

Полгода дрейфовал со льдиной,

Ну и замерз на льдине на фиг.

 

Над фоткой, занесенной пылью,

Твердила мать: «Гордись им, Вася!»

А я все думал про фамилью:

Откуда, блин, она взялася?

 

По отчеству я – Эспаньолыч,

Отец испанского был пола,

Но вкалываю я, как сволочь,

А не как отпрыск Эспаньола.

 

Зато играю на баяне

Латинский танец хабанеру.

Вживую пальцами хуярю,

Не то, что звезды – под фанеру.

 

-         2-

 

Еще пою про кукараччу

(её у нас в деревне знают).

Я эту песню так херачу,

Что в доме стекла вылетают,

 

И штукатурка между стульев

Слетает с потолка, как перхоть.

Но почему фамилье – Хульев:

Ну хоть убей, не мог я вьехать!

 

И вот однажды в хмурый вечер,

Когда весна дождем дристала,

Зажгла моя маманя свечи

И фотку батину достала.

 

Грешно, конечно же, смеяться:

На фотке, вынутой из шкафа,

Он сам себя держал за яйца

И пел, зажмурившись от кайфа.

 

Я сел, упершись в стол локтями,

Сложив свои мозги в кулёчек:

 

- Неужто это мой батяня?

Выходит, мама, он не летчик?

Не зря я всё-тки волновался,

Видать, в пушку у бати рыло?

 

- Ты сам об этом догадался.

Я ничего не говорила.

Но час настал, я рву, сыночек

Все нити в этой паутине:

 

Отец твой жив, и он не летчик,

И он не замерзал на льдине!

 

В московскую Олимпиаду,

Когда еще была в расцвете,

Я торговала лимонадом

В одном гостиничном буфете.

 

- 3 -

 

И вот однажды на закате,

Когда я кассу сдать хотела,

Он в наш буфет зашел некстати,

И я, как дура, обалдела.

 

И, вспомнив, как у канареек

Дрожат от возбужденья лапы,

Я горсть растерянных копеек

При этом уронила на пол.

И до сих пор перед глазами

Его лицо с его губами,

Поющими: «О, мами, мами,

О, мами блю, о, мами, мами…»

 

Он был красивый, сильный, бойкий,

Глядящий трепетно и томно…

И все же, на буфетной стойке

Нам было очень неудобно.

 

Как неудобно было, впрочем,

Тебе признаться, мой котенок,

Что твой папаша был не летчик,

А гастролер, артист, подонок.

 

Сейчас, когда я горько плачу,

Что во грехе ты был нагулен,

Я вспоминаю про мучачо,

Про твоего папашу Хулио.

 

Конечно, твой папаня – сволочь.

Но пусть судьба не задалася,

Зато теперь ты – Эспаньолыч,

Зато теперь ты – Хульев, Вася!

 

Теперь тебе открыта тайна,

Чтоб в душу нам никто не капал.

Живи, дитя любви случайной

И знай отныне, кто твой папа!

 

 

 

- 4 -

 

Я сразу подскочил на стуле,

И в тот же миг зашелся в крике:

- Я - сын Иглесиаса, Хульев,

А не какой-то там Энрике,

 

Который задницей виляет,

Как будто киллер – пистолетом.

И что себе он позволяет?

С самой Алсу поет дуэтом!

 

Бездарный, наглый самозванец,

Который не поет, а лает.

А я живу, как оборванец,

И папа обо мне не знает.

 

Прошу вас, люди, помогите,

(кто мне помочь, конечно, в силе)

Иглесиасу там скажите,

Что, дескать, сын его Василий

 

Не растерял талант по пьяни,

А сохранив любовь и веру

Еще играет на баяне

Латинский танец хабанеру!